Рубежи - Страница 14

Зыков захлопал в ладоши. Девчонки захихикали, что Иванову не понравилось. Он нахмурился, однако промолчал.

— Для первого раза давайте я вам что-нибудь почитаю, — сказала Маргарита Федоровна и, достав из портфеля небольшую книжку, открыла ее наугад:

Колокольчики мои, цветики степные!
Что глядите на меня, темно-голубые?

Иванов сощурил глаза и подхватил наизусть:

И о чем звените вы в день веселый мая,
Средь некошеной травы головой качая?

— Ну, ну, — вся засветилась Маргарита Федоровна, — продолжай, продолжай, Ваня.

И Ваня продолжал. Вдохновенно, хотя, может быть, чуточку напыщенно. А Маргарита Федоровна, не гася задумчивой улыбки, в такт ритму стиха покачивала головой, словно бы помогая Иванову.

Вскочил Мишка:

— Можно мне?

— Само собой, Миша, — разрешила Маргарита Федоровна.

Домик над рекою,
В окнах огонек,
Светлой полосою
На воду он лег.
В доме не дождутся
С ловли рыбака:
Обещал вернуться
Через два денька.

Декламировал Мишка громогласно. Маргарита Федоровна мягко поправила его:

— Стихи, Миша, кричать нельзя, их надобно читать!

— А Маяковский? — взъерепенился Зыков.

— Во-первых, ты читаешь стихи иного склада, чем у Маяковского. А во-вторых, я глубоко убеждена, что Маяковского надо тоже читать, а не кричать.

В тот первый вечер мы засиделись допоздна. Перед тем, как разойтись, Маргарита Федоровна предложила:

— На следующий раз приносите свое, у кого что есть. Не стесняйтесь, будем учиться.

Шел домой — и все во мне пело. Будто кто-то приподнял меня над миром и крикнул: «Гляди зорче! Столько вокруг прекрасного!» Я испытывал на себе великое таинственное влияние поэзии. Она поднимала, стихи продолжали звучать прекрасной музыкой в моих ушах, точные, емкие слова покоряли. Ни о чем другом думать не хотелось. Наперекор этому настрою пробивалась горькая мысль: как случилось, что Иван, и Мишка, и те девчонки знали наизусть столько стихов, а я почти ничего…

На занятия кружка стало приходить много народу, но то были мотыльки-однодневки. Они тянулись к нам под впечатлением слухов — шутка сказать, свои поэты завелись в училище.

Иван Иванов был нелюдим, и я никак не мог связать эту черту характера с тем, что он по своей инициативе знакомился с нами при первой встрече. В училище он ни с кем не сблизился, его друзья жили где-то в городе, и он мчался к ним сразу после уроков. Ни в какие другие кружки его не могли затянуть и канатом. А их было множество, и все обязательные. В них готовились к сдачам норм на значки ГТО, ПВХО, ГСО и «Ворошиловский стрелок». Иванова уговаривала Маргарита Федоровна, на него сердито косился военрук Мокрушин. По-моему, Ивана таскали даже к завучу. Потом махнули рукой. Ладно, пусть хотя бы хорошо учился и писал стихи.

В литературном кружке на него оглядывались, побаивались его едкого слова, острого языка.

Бывало, Маргарита Федоровна скажет:

— Ну-ка, Миша, теперь почитай ты.

У Иванова сразу раздуваются ноздри, как у охотничьей собаки, учуявшей дичь. Он глядит на меня, вроде бы умоляя: давай, давай, чего тянешь. Слушает, вытянув шею, на губах полуулыбка. Боится пропустить хотя бы слово. Как-то прочел я стихотворение о пограничниках и завернул такую рифму: «вьюга — зверюга». Иванов аж задохнулся и прерывистым от волнения голосом попросил:

— Повтори.

Я повторил. Иванов так и рухнул на стол — его душил смех. Маргарита Федоровна заколыхалась, Мишка Зыков визжал от восторга. Не удержался и я. Хохотали до изнеможения, еле опомнились. А чудо-рифма с тех пор стала нарицательной. Если нужно было уничтожить какую-нибудь дребедень, Иванов обычно изрекал:

— Э, снова «вьюга — зверюга»!

Мишка Зыков специализировался на баснях, потом кинулся в лирику, но не романтического склада он был человек. Врезались мне в память две строчки из какого-то его стихотворения:

Тихо тикают часы,
Кошка спит в свои усы.

Иванов долго потешался над ними. Спустя много лет получил я от Зыкова письмо и сразу же ответил. Зачем-то процитировал и эти строчки. Мишка отчитал меня: мол, ничего хорошего не запомнил, а ахинею носишь в памяти.

Стенная газета нас уже не устраивала. Маргарита Федоровна придумала — давайте издавать рукописный журнал. Иванов и название нашел подходящее: «Прожектор». Пусть освещает нам путь вперед.

— А что, — задумчиво проговорила Маргарита Федоровна. — В этом есть что-то символическое — «Прожектор».

Журнал нужно было оформлять, и оформлять со вкусом. И конечно, никто кроме Юли Ичевой, моей одноклассницы еще по семилетке, не мог этого сделать. Юлия посещала занятия кружка, но однажды прочитала свой рассказ о том, как во время пожара смелый человек спас котенка. Иванов пренебрежительно махнул рукой:

— Ерунда! У Пушкина лучше! — Он имел в виду описание пожара в «Дубровском». Юлия обиделась, несколько занятий пропустила. Когда обсуждали план издания журнала, вспомнили о ней. Юлия неплохо рисовала, почерк у нее был каллиграфическим. Она долго отнекивалась. Иванов предложил компромисс: пусть ее рассказ будет помещен в первом номере, но все заботы об издании журнала она должна взять на себя. Юлия согласилась и добросовестно переписывала наши опусы до тех пор, пока не уехала в Челябинск, где поступила в учительский институт. Тогда это можно было сделать после окончания двух курсов педучилища. Во время войны Юлия добровольцем ушла на фронт, проявила отвагу при спасении раненых, но сама погибла. В честь ее кыштымцы назвали одну из улиц города.