Рубежи - Страница 2


К оглавлению

2

Моя бабушка долго стояла перед иконами, советовалась с богом — ладно ли это, электричество? Отец заявление сразу написал, а бабушка все никак не могла решить — можно или нельзя? Бабушка была неграмотной и богомольной. Когда я чересчур вольничал, она осуждающе качала головой и строго выговаривала:

— Минь, кол тесать на твоей голове? Сказано — угомонись!

— Да я, баб, ничего.

— Как это ничего? Кто кошку за хвост тягал? Ванька-дурачок? А пшено кто рассыпал? Якуня-Ваня? Квас разлил? Боря Кулявый? Вот я тебя!

— Чего уж ты его так? — бывало, заступится отец. — В ежовых-то рукавицах?

— Не в ежовых, а грех это. Грех хулиганить. Боженька-то, он все видит, все примечает. Вот, ты думаешь, пряник в шкафе возьму, никто меня не увидит. Мы-то, может, не увидим, а бог все видит. И в книжечку записывает.

— В какую, баб?

— У него на каждого книжечка есть. С левой стороны добро пишется, а с правой — зло.

Бабушку хотели охватить ликбезом. Молоденькая краснощекая учителка приходила, агитировала научиться хотя бы расписываться. Но бабушка рукой махнула:

— Ладно уж выдумывать. Век живу без грамоты. Не стану бога гневить.

И отказалась.

Бабушка всегда жаловалась, что у нее опухают ноги, но к врачам никогда не обращалась. Лечилась своими средствами. Разыскивала в лесу муравейник, засовывала в него пустую бутылку. Муравьи набивались туда по самое горлышко. Потом готовила муравьиную настойку, которой мазала ноги. Самым, пожалуй, удивительным было то, что она никогда не сидела дома. Запросто могла со старухами-богомолками пешком махнуть в Касли, а это километров двадцать с гаком. Там была церковь какого-то святого, одна такая на всю округу. Да и ходили обыденкой: утром раненько уйдут, а вечером явятся обратно. Потом, во время войны, я убедился, что молодые и крепкие солдаты такие походы едва выдерживали. Видно, у старух была своя закалка.

Летом бабушку из леса канатом не вытащишь — все грибы и ягоды ее. Уходила чуть свет. Оденет длиннополый сарафан, краюшку хлеба вместе с комышками сахара завернет в большой ситцевый платок и повяжется им, как пояском. Возьмет плетеную корзину (четвертную, как у нас говорили, — в четверть ведра), в нее бросит эмалированную кружку. Такие назывались набирушками: в них собирали ягоды. Когда наполнялась до краев, ягоды высыпали в корзину. Ноги обует в чуни — резиновые галоши: и легкие, и непромокаемые (можно по болотам шастать), и износу нет. И змея не укусит.

Когда я подрос, стала брать с собой и меня. Бывало, будит:

— Минь, а Минь, хватит дрыхать! Айда по ягоды.

А сон утренний сладок: нет никакой мочи отозваться на бабушкин зов. Тогда она стаскивала с меня одеяло:

— Минь, а Минь, зимой отоспишься. Ведь диво-то какое на дворе — лето! Бог-то, он не простит лени твоей!

— Ну и пусть!

— Как это пусть? Как это пусть? — теряет терпение бабушка. — Ягоды ему, небось, подавай, пригоршнями жрет, а собирать их должон Якуня-Ваня? Вот возьму да оболью холодной водой. Мигом дурь-то выскочит, мигом на дыбки взовьешься!

Ничего не поделаешь — приходится вставать. Опрыснет водой — это уж точно.

И вот мы идем в лес пустынными росными улицами. Кое у кого топятся печи. Дым столбами лезет в белесо-голубое небо. Бабушка впереди, я плетусь за нею обиженный: не дала поспать, сны досмотреть.

— Минь, ты, поди, сердишься?

— Н-е-е-е…

— Чё уж там не. Вижу. Ты вот погляди, какая благодать! Гляди, солнышко встает, пичужки оживели. А дух-то от земли какой! Спал бы и ничего не видел. А когда солнышко в полдень упрется, тогда уж не то! Большой-то вырастешь, вспомнишь меня да еще спасибо скажешь!

— Не скажу!

— Скажешь! Это тебе счас обидно, а потом скажешь.

Знала бабушка в нашей егозинской стороне все лесные ключики. У Сугомакской пещеры сразу два, у канифольного завода один, еще два у бывшего динамитного, потом у Кувалжихи. И всегда подгадывала так, чтобы в полдень, в самую адскую жару, быть непременно у какого-нибудь ключика. Присядем, бабушка снимет с себя платок-пояс с хлебом и сахаром, и начинается у нас пир. Ключ неглубокий, под вывороченным корнем сосны пробился. Песочек на дне чистенький и шевелится — вода из-под земли выбуривает. Холодная, зубы ломит, но вкуснющая. Нигде больше такой не пробовал. А бабушка поглядывает усмешливо:

— Хошь еще сахару?

— Н-е-е-е…

— Ишь, как славно мы сегодня с тобой порыскали по лесу-то. Две корзинки земляники надергали. Ишь, как она ароматно пахнет. Рази зимой такое бывает? Зима-то до-о-лгая, а лето с гулькин нос. Каждый денек надо беречь, как копеечку. Не воротишь потом.

Однажды остановились у Сугомакского озера, недалеко от пещеры. Бабушка говорит:

— Сугомак-озеро шибко сердитое. На людей рассерчало. Непутевые они, люди-то. В давние времена на Верхнем заводе прикащик был, злыдень, как такого земля-то носила. Приглянулась ему девица, красное солнышко, по имени Пелагеюшка. А у нее милый был, баской да ласковый, по имени Алешенька. Взъелся прикащик на Алешеньку и велел его изничтожить. Схватили слуги антихристовы Алешеньку, увезли на Сугомак-озеро, камень пудовый на шею повязали да спустили на дно. Вот Сугомак-озеро и рассерчало. Вздыбилось и палачей в свою пучину утянуло. А Пелагеюшка прибежала на берег, села на камушек и давай звать Алешеньку. А он на дне озерном с камнем на шее лежит. В кудрях его рыбки резвятся, глазыньки закрыты. Пелагеюшка бросилась в озеро. Так и оказалась рядом с Алешенькой…

Вообще, как я заметил, бабушка жила в прошлом. И в лес-то она, по-моему, ходила не наслаждаться благодатью, а потому, что сам лес хранил старину, первобытную девственность. И глуха, и слепа была бабушка ко всему, что ныне делалось в мире, что властно врывалось в жизнь и постепенно расшатывало кондовые кыштымские устои. Когда у нас в избе вспыхнуло электричество, бабушка забралась на печь, занавесилась со всех сторон, чтоб только не видеть яркого света.

2