Рубежи - Страница 5

Я старался вовсю, про улицу забыл. Бабушка даже удивилась:

— Минь, чё с тобой? Иль мать наказала?

— Н-е-е-е…

— Чё на улку не идешь? Колька Глазок сколь раз прибегал.

— Баб, у меня уроки.

— Ну, ну, старайся, — добреет бабушка. — Бог старательных любит.

А то по арифметике задачки решать зададут. Про трубы, по которым вода течет, или про поезда, идущие навстречу друг другу с разными скоростями. Маракуем. Затылки чешем, в потолок задумчиво глядим. Кто-нибудь поднимет руку и спросит:

— Пал Сергеич, а зачем это?

— Что зачем?

— Водопровода-то у нас нет.

Павла Сергеевича веселит этот вопрос. Он подходит, кладет на вихры любознательного ладонь и спрашивает:

— Скажи, Вася, тебе уже тринадцать?

— Не, Пал Сергеич, тринадцать с половиной.

— А как ты думаешь, Вася, когда тебе стукнет двадцать пять, жизнь будет такая же?

— Не знаю, Пал Сергеич.

— Напрасно! Надо мечтать, — учитель отходит от Васи и говорит уже для всего класса. — Через десять-пятнадцать лет, дорогие мои, жизнь изменится неузнаваемо. И что там водопровод, человек научится жить красиво, его пытливая мысль разгадает не одну тайну природы. Что же мы будем делать без знаний? Станем водовозами? Уверяю вас, к тому времени такой профессии не будет.

Мы слушаем, открыв рты.

Идешь из школы и от слов Павла Сергеевича остынуть не можешь.

4

Мои закадычные друзья — два Кольки, Бессонов и Глазков. И что удивительно: все трое мы Петровичи. С каких пор повелась у нас дружба, сказать трудно. Здесь родились, здесь ходить научились.

Росли, подпирая друг друга, наперегонки: кто кого выше? Колька Бессонов поднимался, как на дрожжах. На глазах вылезал из одежонки: только сошьет ему мать рубашку, глядь-поглядь, а рукава уже локти не закрывают. Колька Глазок рос спокойнее, не так порывисто, но все же подавался заметно. А я застрял на капелюшечном росте. Зарубки на дверной притолоке, которые делал отец, что-то подолгу близко-близко друг от друга удерживались.

Мы любили лес, охоту, рыбную ловлю, покосы, сбор ягод и грибов, разные путешествия по своим краям. Бывало, примчишься из школы, портфель побоку и скорее на улицу. Мать кричит:

— Минь, а уроки?

— В школе сделал!

— Ну, гляди, пострел!

И с друзьями в лес, к Липинихе. Разъезд так называется. А то к семафору, там железная дорога проходит в выемке. Сядем на горку и смотрим на проходящие поезда. Чего только не везут в вагонах и на открытых платформах — и дрова, и уголь, и трактора, и автомобили. Считаем, много их или нет? Интереснее, конечно, смотреть на пассажирские поезда: люди куда-то едут, спешат, машут нам руками. Вот бы и нам податься в неведомые края.

Однажды весной мой двоюродный брат Петька спросил:

— Ну чё, мать отпустит?

— Куда, Петь?

— На Егозу, во-он, на самую вершину.

Я давно изнывал от желания побывать там, не раз просился у Петьки: «Возьми меня в горы». Но он не брал, матери моей побаивался — не отпустит да еще поругает за то, что сманивает. На этот раз я твердо решил: настою.

А гора — вот она! Широкая, лесистая, с лысой вершиной. На макушке вышка стоит, а под вышкой — избушка. До горы километров семь и все лесом. На горе, конечно, здорово!

— Закачаешься, — щурит веселые глаза Петька. — Мечта!

У Петьки есть друг — Борис Бессонов, старший Колькин брат. Собрались они на Егозу и дальше — до Разрезов, берут с собой Кольку. Петька зовет и меня. Бегу к матери, а она и слушать не хочет:

— Еще чего? Выдумал тоже!

— Мам, ну пусти!

— И не канючь. Я же сказала нет, значит, нет. А то возьму ремень да ремнем.

— Ну почему, мам?

— Пусти ты его за ради бога, — заступается бабушка. — Петюнька же с ним будет, да еще Бессоновы ребята.

— А если змея? — сомневается мать, но уже твердости в ее голосе не слышно, и я в душе начинаю ликовать.

— Эка чего испугалась! Мы с ним по ягоды ходим, змей-то и там сколько. А ничего, бог миловал.

— А с горы-то не упадет?

Бабушка смеется, словно клушка квохчет. Мать обидчиво поджимает губы, но в горы с Петькой отпускает. Бабушка проверила мои ботинки, чтоб не жали, не терли ноги.

— В гору-то шибко тяжело забираться, — напутствовала, — так ты сразу-то не рвись, а то упаришься и не доберешься до макушки.

И вот мы в пути — Петька, Борька, Колька и я. У старших дробовики за плечами. Тогда не очень четко разграничивали охотничий сезон от неохотничьего. Может, и разграничивали, да не очень соблюдали. И опасно идти без ружья: мало ли кто встретится? Рысь, например. С нею что поделаешь голыми-то руками?

Идем знакомой дорогой — по Уфалейской улице, через перевалочную базу, мимо разъезда Липиниха, вдоль речки Егозы, возле Разлива к канифольному заводу. С бабушкой я здесь хаживал, с друзьями тоже. Но одно дело за ягодами или забавы ради, другое — когда тебе предстоит путешествие к облакам. Когда миновали деревянный скрипучий мостишко через Егозу, Петька сказал:

— Теперь, Михель, держись. Тут лесом и лесом, по тропке. Не потеряйся.

— А потеряешься, шпарь к горе, — усмехнулся Борис. — Ее отовсюду видать.

Тропка пробивалась сквозь мелкий, но густой и колючий сосняк. Пахло смолой, нагретой солнцем. Вот она выскочила на еланку с россыпью ромашки и уперлась в глухую стену корабельного леса. В бору сумеречно, таинственно, под ногами лежит ковром сухая желтая хвоя, мелкий валежник-сухарник похрустывает. Петька и Борис вдруг замедляют шаг, настораживаются. Мы с Колькой затаили дыхание. Петька смахнул с плеча ружье. Бессоновы остановились, а я зазевался и налетел на Кольку. Тот зашипел: